Алюксер, или Блудная страсть у актеров и разведчиков. Книга-талисман - Сергей Попов

Признаюсь, я ничего не понимал в происходящем и поэтому подумал: «Это какая-то изощренная провокация! Причем массовая. Надо выиграть время и посмотреть, что будет дальше.» А дальше было самое страшное. Та самая дама, которой не без моего попустительства разбили губу и препроводили в «обезьянник», вдруг выкрикнула: «Я кажется догадываюсь, что заставило этого юношу с хорошим честным лицом идти в лакеи, то есть в слуги народа. Эта причина – женщина, эта причина – любовь.» От ее попадания в «яблочко» я растерялся, побледнел, как стена, и казалось вот-вот упаду в обморок. Стоял и молчал. Она же, воспользовавшись моим молчанием, продолжала, но уже обращалась не столько ко мне, сколько к залу: «Это абсурд, друзья мои, более того, это помешательство – любовь к женщине – из-за которого лишаешься мужского достоинства.» После этих слов в разных концах зала приподнялись абсолютно одинаковые люди в штатском и говорившая сразу стушевалась: «Молчу, молчу, я забыла, что это пока государственная тайна.» И тут то в одном, то в другом концах зала стали вскакивать со своих мест женщины разных возрастов, блондинки, брюнетки, шатенки, и каждая из них, обращаясь ко мне, говорила одно и то же: «Молодой человек, помните, если вы одумаетесь и вам потребуется другой дом и другая женщина, то двери моего жилища всегда будут для вас открыты!» И вдруг к микрофону прорвалась девочка, та самая дочка, что бежала за своей закованной в наручники мамой по свежевыпавшему снегу. Оказавшись на сцене, она согнула руку в локте, как делали пионеры во время торжественной клятвы, и произнесла: «Меня зовут Мирослава. Даю честное слово, что, если вы, дяденька, не станете депутатом, я, когда вырасту, рожу вам такую же славную девочку, как я сама.»

Зал буквально взорвался аплодисментами, а затем еще несколько минут стоя аплодировал наивным словам этого ребенка. Начались напутствия избирателей. Мужчины подходили ко мне, кто – по одному, кто —группой, подбадривающе трепали по плечу: «Не спеши во власть, ты еще не потерян для сексуальной жизни, ты еще покажешь себя! Мы в тебя верим! Посмотри, сколько вокруг одиноких баб. Это преступление перед ними». Женщины подходили только индивидуально, ласково брали за руку и, выразительно глядя в глаза, говорили: «Вы – очень привлекательный мужчина!» а затем добавляли таинственным шепотом: «Не вздумайте становиться депутатом. Мы этого не переживем!»

Собрание постановило дать мне время подумать ровно до наступления Нового года.

После встречи с избирателями у меня в ушах засела фраза, сказанная известной мне дамой. «Это абсурд, друзья мои, более того, это помешательство – любовь к женщине – из-за которого лишаешься мужского достоинства.» Глубокая какая-то фраза, двусмысленная. Один смысл лежит наверху: да, я из-за любви к Гульсары утратил гордость, утратил самостоятельность при принятии решений, утратил свое Я. Все это я подчинил ей – предмету моей любви. В общепринятом смысле это нехорошо, но в моем конкретном случае это прекрасно, это делает меня счастливым. Плевать я хотел на общественное осуждение утраты мужского достоинства. Да, плевать! Но если бы у этого словосочетания не было бы второго значения. Я умышленно остался наедине со старейшим работником управы и вполголоса задал ему вопрос: «О каком лишении мужского достоинства проговорилась женщина, что со своих мест повскакивали работники спецслужб?» «Да это ни для кого не тайна, – поведал мне старичок, – готовится указ стерилизовать всех представителей власти и их потомство. Указ вступит в силу с первого января грядущего года.» «Как не тайна?! – изумился я. – А почему тогда ФСБэшники со своих мест повскакивали?» «Повскакивали, потому что свои деньги отрабатывают, – махнул рукой старичок. – Они у нас то вскакивают, то садятся, то садятся, то вскакивают.» Я вдруг опомнился: «Стоп! Что значит стерилизовать?» «А то и значит, – ответил старейший работник управы, – что яйки тебе и мне ножницами – чик. Чтобы детей у нас не было.»

Увидев изумление и ужас в моих глазах, старичок застрекотал: «Э, батенька, да я вижу, вы вообще не в курсе государственной политики. Вот я вам сейчас кое-какие документы покажу.» Мы шли, а он по дороге рассказывал: «Научный эксперимент был такой. Брали людей, которые не желали идти работать во власть, а хотели, например, быть клоунами или работать на мусоросборочных машинах, и сажали их в управы, в парламент, в конгресс. Сажали, конечно, временно, для пробы – и вот результат – ни взяточничества, ни воровства – ничего не было. Из чего был сделан вывод, что рабочее место человека не портит. Затем проделали другой эксперимент. Взяли работников управ, депутатов, конгрессменов и направили их работать теми же клоунами и сборщиками мусора и они, кем бы не оказывались, умудрялись воровать, создавать очереди и брать взятки. Был сделан вывод: рабочее место портит человек. Причем обратили внимание, что способность „портить своим присутствием любое рабочее место“ передается по наследству: иными словами, дети чиновников становятся чиновниками и никем другим. Проанализировали историю государства и установили, что препятствием его прогресса всегда являлись чиновники, то есть строго определенная порода людей. Тогда и приняли решение эту породу извести. А как? Конечно, путем стерилизации. Закон вступает в силу с ноля часов первого января. Документами будете интересоваться?» «Спасибо, нет, нет, – засуетился я. – Вы и так подробно все рассказали.» Старейший работник управы замолчал, а потом сказал вслух сам себе: «А я что, я не против, пусть чикают: мне это хозяйство только мешает. Да и не умею я больше ничего, как быть слугой народа: приворовываю, конечно, но ничего на жизнь не жалуюсь». Затем он обратился ко мне: «Пойдемте, юноша, в наш ведомственный буфет, пообедаем на дармовщинку, а я вам расскажу еще одну байку про брата Сальвадора Дали». «Нет, – невольно отмахнулся я от чиновника, – обедать я пойду в ресторан.» И объяснил: «Хочу перед женщиной шикануть. Я швейцару уже на чай приготовил.»

Конечно, я соврал: никаких денег на ресторан у меня не было, их все давно забрала Гульсары. Деньги у меня были только на бутылку. Я зашел в винно-водочный магазин, купил поллитра самой дешевой водки. Водка была в простой бутылке без «наворотов», в какие в моем мире при коммунистах разливали лимонад и пиво. Я стал размышлять: где бы мне её выпить? Я решил пить в бане. Подумал: «Заодно и помоюсь…» Дело в том, что в моей новой семье мыться было как-то не принято, а главное, негде. В раковине и в ванной всегда лежали какие-то вещи: коробки с посудой, коробки с бытовой техникой – разными там миксерами, кухонными комбайнами, там же лежали свернутые в рулоны коврики и даже ковер. Этими вещами никто никогда не пользовался. Для Гульсары и ее матери было важно, что вещи присутствуют в доме. Для меня было важно другое: эти вещи не позволяли мне пользоваться не только душем, но даже краном.

В бане я нашел укромное местечко, устроился и решил первым долгом залить свое горе. «А уж если Бог даст, то и помоюсь» – подумал я и стал открывать бутылку. Внезапно по всему помещению пронесся ропот: «Брат Сальвадора Дали! Брат Сальвадора Дали!», и я увидел его – живую легенду «параллельного» мира, движущимся среди пара и шаек.

Во-первых, он был абсолютно не похож на своего родственника = живописца, имевшего столь фантастический успех в том мире, откуда я прибыл: небольшого роста, коренастый, голубоглазый, а главное, без усов. Еще одна особенность, которая отличала его от знаменитого брата-художника, – спокойствие. Оно было во всем: в движениях, взгляде, речи. Все, что делал этот человек, было органично, естественно, и я бы сказал: красиво. Его звали Алик, по крайней мере так его называли те, кто с ним здоровался.

Алик обвел глазами помещение, глубоко вздохнул и громко, так чтобы было слышно в самом отдаленном уголке, произнес: «Да вы все с ума сошли!» Головы присутствующих моментально повернулись в его сторону. «Вы что, телевизор не смотрите?» – спросил мужчина. «А что? А что?» – посыпались вопросы. «А то, – ответил брат Сальвадора Дали, – что с сегодняшнего дня московской водой мыться нельзя. Страшнейшие последствия! – гипергипогликемия в букете с ортостатическим коллапсом. А ну, признавайтесь, кто сегодня уже постоял под душем?» «Ну, постояли…» – послышались робкие голоса, «Звездец! – констатировал мужчина. – Теперь то, что в результате осело на коже, можно удалить с неё только вводно-спиртовым раствором. Брат Сальвадора Дали и впрямь достал откуда-то точно такую же бутылку, как была у меня, сорвал пробку, вылил содержимое в шайку, затем из шайки обильно полил себе голову, тело, намочил мочалку и стал отчаянно себя тереть. В бане воцарилась гробовая тишина. И именно в этой тишине прозвучали слова, сопровождаемые звуками капающей на пол жидкости: «Водкой надо удалять инфекцию, мужики! Водка – она же и есть вводно-спиртовой раствор». Все пришли в движение. Оказалось, что водка точно в такой же бутылке «без наворотов» есть без исключения у каждого. Горячительный напиток из бутылок полился в шайки, из шаек на тела, замелькали мочалки. Люди терли себя сами, просили потереть им спину других. Я, которому не грозила гипергипогликемия в букете с ортостатическим коллапсом, поскольку не мылся не только с утра, а, наверное, неделю не принимал душ, и то поддался общему ажиотажу – что есть силы тер свое тело, тщательно увлажняя его вводно-спиртовым раствором. «Жаль, что бутылка такая маленькая, – сетовал я, – Надо было брать две». Зато те из нас, у кого и впрямь было две бутылки, чувствовали себя королями, они демонстративно мыли пальцы на ногах и пятки, словом те места, на которых остальные экономили вводно-спиртовой раствор.